Літературний дайджест

Говорят, Дмитрий Строцев танцует свои стихи. Никогда не видела, но легко представляю. Да и сам же он говорит: 

        свет мой  

        я твоя пыль 

        танцующая

Так ведь когда-то и рождались первые европейские стихи — из выкликов древнегреческих хороводов. Из движенья — того, о котором Мандельштам, перефразируя Верлена, сказал: «Mouvement avant toute chose ».

Даже в одностишии: «а душа это только умножение простоты» — есть у него это вытанцовыванье. Движенье ли неметрического ритма порождает слова или сами слова укладываются в скачкообразный танец?

Притом речь в стихах Строцева идет о самых серьезных делах (не о танцульках): о жизни «получше и почище», о действительности с ее простыней-газетой и подушкой-бездной, с наготою сердца, со стайками птиц («легкое / перистое / пиццикато») и с банально-страшными объявлениями:

        хочу величия нестерпимо
        плачу́ кровавыми слезами
        срочно  

        родина-мать

О тьме и свете. О вере и знании: «знание / настигает / раздвигает / свои горизонты // вера / уступает / всегда отступает / за горизонты». О Вере и НеВере (удивительная поэма «Монах Вера»: и вообще удивительная, и еще удивительней — при любви Строцева к недлинным, коротким и прямо кратким стихам). О вере «приязненной». О вере «маловера». О любви — во всех значениях этого слова (об этом — дальше). О поэтах — живых и ушедших. И о том, чем дело кончится, чем сердце успокоится:

        куда уйду от дома   
       когда найду адама  
      в аду родного дыма
Но... при чем же тут газета? Не вышеупомянутая «простыня-газета», а чистая, без ничего, оголенная, выдвинутая в заглавие? Вряд ли же это случайно. Что имеет в виду Дмитрий Строцев под этим важным для него словом? Ответ как будто должно дать стихотворение, открывающее книгу, которое заканчивается строками:

        так брошена твоя газета
        кривая голая земля

Но ответ здесь остается еще неясным. Неясно и соотношение «газеты» и «кривой голой земли»: то ли они тождественны, то ли «твоя газета» — это газета земли... Я, впрочем (со своей привычкой обращаться к себе в стихах на «ты»), подозреваю, что «твоя газета» — это здесь газета самого поэта. На самом деле, конечно — и то, и то, а еще, может быть, и пятое и десятое.

Окончательный ответ — насколько можно себе представить, что ответ в стихах способен быть окончательным — мы найдем только в стихотворении «Колонка редактора», прямо с первой его строфы:

        дмитрий строцев
        редактор газеты
        голая правда
        вытатуировал
        на своей коже
        юбилейный выпуск издания
        за 12 апреля
        текущего года

Голая правда голой земли, которую поэт вытатуировал (вытанцевал) на своей коже — вот что такое строцевская «газета». Среди этой вытатуированной голой правды могут быть и вполне «газетные» в обычном смысле слова события: «...побывали / поубивали // цхинвали гори поти // какие горы / какое море / какое горе...» Рифмы: побывали-поубивали-цхинвали, гори-горы-море-горе — кажутся почти случайными, будто сами собой взялись из «события», будто корреспондент, передавая горящие новости по телефону, пританцовывая от нетерпения, сам не замечает, что рифмует. И событие остается вытатуированным на нас...

А еще есть газета-газетка, уже отцветшая, использованная: объедки / на / газетке / среди нас ; газетка на груди размокла . И вдруг та же газетка в таинственном, страшноватом контексте:

        всё фигня всё 
        только ты только с тобой 
        наедине 
        моя тайнинка 
        слюнка моя 
        смертынька 
        газетка неразменная 
        копеечка

Значит, не только «голая правда», но еще и страшная (и тоже голая) тайна, тайнинка, смертынька. Эта «газетка неразменная / копеечка» — тайна прикосновения к смерти через скомканный, смятый газетный лист («смять затолкать за щеку / шероховато горчит»). К смерти, тождественной любви, и любви, тождественной смерти. Потому что событие этого стихотворения, этой «газетки» — любовный акт, тот, который, по словам Стерна в изложении Пушкина, «кончится содроганием почти болезненным». Почти смертельным. Добавим ли вслед за Пушкиным: «Несносный наблюдатель! [Зачем было это говорить?] знал бы про себя...»? Но поэт, а тем более поэт-газета, не может «знать про себя» — в обоих смыслах: и умолчать не может, и — знает «про всех». И читатель (тот, что «каждый читатель как тайна») из этой газетки узнаёт себя, узнаёт свою тайну, узнаёт свою — нет, все-таки не смерть, смертыньку, на краю, на пограничье смерти.

Но вот из другой, совсем коротенькой газетки мы узнаём совсем другую тайну любви — или тайну другой любви, не amor , а caritas :

        не столб соляной  

        любовь в мире 

        соль в море

Эти три однострочные строфы читаются, как разгаданная крестословица, по горизонтали и по вертикали: «не столб-соляной-любовь-соль», полу- (или под-)сознательная полурифмовка сближает корни и приводит «столб» и «любовь» в одно гнездо с «соляной» и «соль». А дальше читаемое в два столбика: «любовь — в мире, соль — в море» (так же, как в три столбика читается вышеприведенное «куда уйду от дома»). И опять то же ощущение неумышленности — опять само — вытанцевалось. 

Дмитрий Строцев. Газета. — М.: НЛО, 2012. ​ 
  Наталья Горбаневская