Літературний дайджест

На днях в издательстве «Молодая Гвардия» в серии «ЖЗЛ: Биография продолжается» вышла книга Игоря Цибульского о знаменитом кардиохирурге Лео Антоновиче Бокерии. Роль этого человека в судьбах очень многих людей особенна и ни с чем не сравнима, а жизнь полна невероятных событий. «Частный корреспондент» публикует фрагмент книги.

Бокерия — президент Российского научного общества сердечно-сосудистых хирургов. Международным признанием трудов Лео Бокерии является его избрание действительным членом Американской ассоциации торакальных хирургов, членом Европейского общества грудных и сердечно-сосудистых хирургов и Международного кардиоторакального центра Монако, членом Сербской академии наук и Академии медицинских наук Украины, почетным доктором МГУ имени М. В. Ломоносова. Перечисление его почетных должностей и наград может занять еще много места, что стоит за ними? Об этом книга Цибульского. О мало кому ведомой жизни, свершениях и неудачах, надеждах, разочарованиях, ярких взлетах, падениях, невероятных усилиях, позволивших даже после неудач подниматься на ноги и двигаться дальше. Жизнь этого человека во многом напоминает его фантастические операции. Это его собственный, ни на что больше не похожий, мир, его реальное рукотворное чудо. «Частный корреспондент» предлагает отрывок из этой книги. Фрагмент главы четвертой «Мне снятся удивительные сны», в котором рассказывается о «самой трудной операции», проведенной знаменитым хирургом.

<…>

— Получилось так, — продолжает Лео Антонович, — что самой трудной была у нас первая операция в связи с тяжелой аритмией.

Вообще трудных операций много, к сожалению, но первой вспоминается почему-то одна.

Я очень хорошо помню этого больного. Мужчина пятидесяти семи лет. У него были очень частые приступы желудочковой тахикардии. Долго беседовали с ним, с его женой. Мы понимали опасность этой операции, так как еще не накопили опыта. Начинать всегда трудно. Хотелось, чтобы этот человек все понимал и сознательно шел вместе с нами на определенный риск. Таких операций и во всем мире было сделано очень мало, причем далеко не все оказались успешны. Здесь, в Союзе, это была вообще самая первая.

Я начал операцию. Все по началу шло нормально. Надо иметь в виду то обстоятельство, что если эта болезнь не перешла еще в конечную стадию, то сердце очень маленькое, то есть нормальных размеров а вы должны делать операцию внутри сердца. Сейчас при подобных операциях мы надеваем увеличительные линзы, создаем специальное освещение, так что можем работать даже с крохотными сердцами новорожденных. Тогда, в конце 1970-х — начале 1980-х годов, ничего такого не было.

 

В целом можно сказать, что операция прошла хорошо. Но она продолжалась безумно долго. Я даже сейчас помню эту безысходную тяжесть, которая навалилась на меня после нескольких часов работы.

Ты понимаешь, что должен обязательно закончить операцию, довести до конца. Если тебе вдруг не хватит сил, то ты оставишь человека на столе, и никто его больше не сможет спасти... А силы-то не безграничны. Причем ты не можешь начать операцию в одном темпе, а закончить ее в другом.

Скорее всего, этим и сложны все самые первые операции.

Зато как же бывает приятно, когда ты отключаешь искусственное кровообращение и видишь, как сердце начинает оживать, сокращаться, и жизнь возвращается... тут словно бы и сам оживаешь... уж не знаю, у кого как, но для меня этот момент является самой большой наградой и радостью.

Когда я закончил ту операцию, меня вывели буквально под руки...

Нет, все-таки не одна тяжелая операция вспоминается. И, наверное, с этой, о которой я сейчас вспомнил, надо было бы начать...

Однажды, это было еще в старом здании на Ленинском проспекте (я тогда только-только стал директором института), прооперировал парня с болезнью Эбштейна. Парень заметный, такой двухметровый верзила. Отец у него был полковник. У нас с родителями сложились давние отношения, очень хорошие. Еще в детстве мы поставили парню клапан, потом, когда он подрос, клапан пришлось поменять. Ну, заменил я ему клапан. Все так спокойно, хорошо прошло. Но болезнь эта нехорошая, при ней сердце само по себе не слабое, но парень-то огромный, и это дополнительная нагрузка (хотя родители совершенно обычные, как мы с вами).

Критическое состояние, из которого мы его вывести не смогли, наступило внезапно через несколько дней уже в блоке интенсивной терапии. Из этого состояния вывести его не удавалось, оно медленно продолжало ухудшаться, несмотря на все усилия профессионального состава лечащих врачей. В какой-то из дней в больницу пришел отец. Я вышел к нему. Разговор наш происходил в небольшой комнатке — приемной директора института. Мы с ним сели друг против друга, и я честно сказал ему, как все было и что спасти его сына мне не удалось.

Тогда он говорит:

— Я пришел, чтобы вас убить!

Я ушам своим не поверил. Ничего подобного в жизни моей не было.

— Мне велела это сделать жена, — поясняет он.

— За что же вы хотите меня убить? — спрашиваю.

Я даже не испугался. Мне действительно было непонятно.

— Ну как же! Наш сын умер. Это вы не сумели его спасти.

— Я сам и мои коллеги делали все возможное. Но вы должны понимать, что бывают случаи, когда врачи бессильны.

— Поэтому я и должен вас убить. Не подумайте, что я шучу. Вот видите, — и достает пистолет, который принес с собой в портфеле.

Не знаю уж почему, но все равно не верил в то, что сейчас раздастся выстрел и я умру. Хотя, как врач, видел и понимал, что полковник находится в критическом, неконтролируемом состоянии, в котором люди способны на любое действие.

— Ну, давайте, — говорю я, — стреляйте! Может, так даже и лучше.

Зачем я это сказал, не знаю. Наверное, потому, что всякий врач непременно чувствует вину, если не может спасти больного, даже в таких вот безнадежных случаях.

— Я не шучу! — говорит он и направляет пистолет в мою сторону.

По глазам вижу, что он в любое мгновение может нажать на спусковой крючок, но все равно почему-то не боюсь и не верю, что умру.

Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза. Потом в нем что-то дрогнуло, и он сказал:

— Нет, я не могу этого сделать... Если не моему сыну, так кому-то другому вы еще сможете помочь.

Он спрятал пистолет, застегнул кобуру, встал и, не прощаясь, пошел к выходу.

По виду его, по опущенной голове и согнутой спине ясно была видна трагедия человека, который все потерял и в конце концов не смог совершить того, зачем пришел и должен был, по его убеждению, сделать.

Этот момент... как он уходил, навсегда остался в памяти.

Такая история однажды случилась со мной.

Один раз в жизни, но случилась...

 

Много было случаев иного рода. Помню, оперировал парня, очень симпатичного. Близкого родственника одного из наших известных телеведущих. Не очень, казалось бы, сложная операция технически. Но у него был очень редкий, а в том случае запущенный врожденный порок сердца, так называемый синдром Лютембаше.. Все шло нормально. Но сердце почему-то плохо восстанавливалось. Надо было искать, в чем дело...

Это происходило давно, больше четверти века назад. Сейчас, конечно, мы бы и ангиографию провели, «эхо» бы сделали и много еще чего, сейчас условия совершенно другие. Тогда один путь был. Мы снова подключали аппарат искусственного кровообращения, и я внимательно посмотрел все, что сделал.

Даже для очистки совести позвал другого хирурга, может, он что-то увидит такое, что мы не заметили. Хотя что там можно увидеть? Клапан, который я поменял и закрыл дефект.

Осмотрели уже в четыре глаза — все нормально.

Третий раз подключили аппарат искусственного кровообращения, я никак не мог примириться с неудачей...

Девятнадцать часов (!!!) я работал в операционной, не выходя, но ничего исправить не смог. Запустить сердце не удалось.

Я вышел из операционной. Возле стенки стояла его жена. Думаю, им обоим было немного за двадцать. Молодожены. Очень милые ребята, ну а она была просто красавица. Весь мир, казалось бы, открыт для них и обещает только хорошее.

И вдруг все рухнуло...

Она стояла у стенки серая совершенно. Я подошел, но никак не мог произнести этих безысходных слов...

— Ничего не говорите... я все знаю, — сказала она. —

Я просто хочу поцеловать его, когда повезут мимо...

Я смотрю на нее... в подобном состоянии (девятнадцать часов у стола в предельном напряжении) с человеком, видимо, что-то странное происходит... смотрю на это очень красивое лицо (как-то по-особенному даже красивое в горе) и вижу на скуле возле глаза маленькую бородавочку и даже два крошечных волосика на ней. Почему-то мне кажется, что это как-то необыкновенно и удивительно. И ни о чем больше даже думать не могу...

Такая вот странная картина навсегда застряла в памяти, и связана она теперь с какими-то необъяснимыми, непредсказуемыми неудачами. Девятнадцать часов борьбы и... все равно неудача...

К счастью, гораздо чаще были случаи, не менее тяжелые, но когда человека все-таки удавалось спасти. Об этом и вспоминать легче.

Игорь Цибульский