Літературний дайджест

И добралось оно до меня почти через месяц. В нем было мое письмо, написанное мной от руки ровно полвека назад Уинстону Черчиллю, наверняка прочитанное им, но, видимо, не отвеченное. К нему была приложена записка от посланца:

 

«Дорогой мистер Евтушенко! Я нашел Ваше письмо среди вещей моей матери, которая умерла два года тому назад. Моим отцом был личный телохранитель мистера Винстона Черчилля (1950—1965), и это входило в его должность — сберегать это письмо. Боясь потерять его или направить по неверному адресу, я не посылаю оригинала, а только копию для Вас. Заметки на конверте принадлежат моей матери. Тед Хьюз (знаменитый английский поэт, живший в Девоне, переводивший мои стихи. — Е. Е.) был хорошим другом моих родителей и моим. Я иногда рыбачил с ним и играл в снукер. Я надеюсь, что это письмо наконец найдет Вас и будет Вам интересным как счастливые воспоминания. Я тоже большой почитатель сэра Винстона и имел счастливую возможность встречаться с ним и разговаривать при разных случаях. Искренне Ваш Билл Муррей».

 

Вот текст моего письма, копия которого у меня самого не сохранилась, а, быть может, ее и не было. Заодно представьте себе, что оно было написано во времена разгара холодной войны, и не думаю, чтобы такие письма советские люди часто рисковали писать, да еще таким крупным политическим деятелям:

 

«Дорогой мистер Черчилль!

 

Перед поездкой в Англию я мечтал встретиться с Вами, чтобы поговорить о многом: и о поэзии, и о политике. Должен Вам сказать, что в России Ваше имя связано с очень многими замечательными воспоминаниями, когда мы вместе дрались за свободу и честь наших наций.

 

Я читал Вашу книгу. По-моему, Вы настоящий писатель. Иные мои ровесники (мне 28 лет) кажутся мне моими прадедушками. А Вы мне кажетесь моим ровесником, и я до сих пор в этом не разуверился. Мне очень хочется, чтобы Ваша знаменитая яхта завернула в Советский Союз и Вы бы увидели те удивительные перемены, которые происходят в нашей стране. Вы бы ее не узнали. И уверен в том, что Вы написали бы о ней, ибо, как я уверен, Вы — писатель помимо всего прочего. И если бы сказали и написали об этом Вы, Вам бы поверили.

 

Вы не знаете меня как поэта, и я пришлю Вам свою книгу, когда она выйдет в издательстве «Пингвин букс» по-английски. Пока же я очень хотел бы, если Вам было бы возможно, прислать мне Вашу книгу, которую трудно достать в России, с Вашим автографом…

Ваш Евгений Евтушенко».

 

…И вдруг у меня само собой написалось стихотворение, обращенное к мистеру Черчиллю. Иногда с некоторыми людьми хочется поговорить и после их смерти.

 

 

Только позавчера,

на холодной, проигранной нами войне

мистер Черчилль прислал запоздало

мое же письмо безответное мне.

И давно уже Черчилля нет,

и меня почти нет.

Но сама неотвеченность через полвека —

ответ.

Мистер Черчилль,

я жил в победившей стране,

а она и голодная нравилась мне,

и за мной,

зажигалки тушившим на крыше песком,

наблюдали Нью-Йорк, да и Лондон —

хотя бы глазком,

и со мною,

ловившим салютинки с неба Москвы,

разделяли победу

и Рузвельт, и Вы.

А потом я увидел кораблик из «Правды»,

плывущий в ручье,

с Вашим профилем в мокрой измятой

статье,

где слова чуть расплылись,

но все-таки были видны,

и какие слова!

Да еще и о Вас! —

«Поджигатель войны».

Год был сорок шестой,

и кораблику крикнул я: «Стой!»

Я его просушил,

на Четвертой Мещанской над общей

плитой.

Все соседи читали кораблик,

который привез нам из Фултона речь.

И дядь Вась, проводник,

ею тоже не смог пренебречь.

Только он ворчанул,

хоть прочел ее с пьяненьких глаз:

«Это всё же не текст,

а, простите меня, пересказ».

А бухгалтер Дубенский —

впал в панику сразу почти:

«Боже, снова война…» —

и упали, разбившись, очки.

Я в двенадцать свои

не поддался, как он, на испуг —

только был потрясен:

«Черчилль, он же ведь Сталина друг».

«Нет в политике дружб, —

усмехнулся дядь Вась. —

В нее лучше не лезь!

О политику нос не расквась…»

Я в политику, правда, не лез.

      Она лезла в меня —

прямо липкими лапами в душу,

                                      ее раздирая,

грязня.

Но когда я писал «Бабий Яр»

и «Наследники Сталина»,

то

это было моим искупленьем зато.

И разрушился занавес ржавый,

и были причиной не чудеса,

а весенних поэтов

молоденькие голоса.

Ну а все-таки жаль, мистер Черчилль,

что Вы не ответили мне,

ибо мы, но и Вы

проиграли в холодной войне,

и осколки железного занавеса,

при крокодильих слезах,

до сих пор

в наших общих невыздоровевших 

глазах.

Разделяют народы религий вражда

и взаимобоязнь.

Отменить бы войну навсегда,

словно общую смертную казнь!

Да и спор наших наций,

не верю, что к пользе людей, —

это спор корпораций —

не соревнованье идей.

И хотя шар земной,

он, конечно, немножко иной,

мир холодный беременен

новой холодной войной.

А война — лицемерка,

и, если она холодна,

кто ее угадает,

какой будет завтра она.

 

21 января 2012
 

 

* * *

Простить ли неразумную толпу,

когда она, в раздумье не помедлив,

к позорному лишь для себя столбу

ученых волокла или поэтов?

 

Что толку после в покаяньях лбом

в пол биться?

Запоздалая сумятица.

Позорный столб становится столбом

истории…

Когда она спохватится.

 

 

* * *

Мы — рабочие сцены истории,

но когда нам покажут спектакль,

тот, который смотреть бы нам стоило,

и всё то, что идет, испытать?

 

 

 

Прощаясь с нами, муза Пастернака

роман свой прошептала, простонала.

 

ГУЛАГ, как рана, что не заживится

забвеньем. Не дозволит Солженицын!

 

Среди всех литвысокоблагородий

один поэт останется ВОЛОДЕЙ.

 

Хотел мир изменить, но мир и сам 

с усам,

и он ему назло не изменился сам.