Літературний дайджест

Андрей Краснящих. Антроположик. – Новый мир, 2011, № 3

В отличие от предыдущего «Парка культуры» - собрания пестрых, пускай даже романтических глав - новая вещь харьковчанина Андрея Краснящих «Антроположик» - все-таки роман в безусловных новеллах. Собственно, из малых архитектурно-текстуальных форм, то бишь биографических фрагментов, и выстраивает автор свои отношения с городом и миром, и неудивительно, что именно отдельные главы из его романа - знаковые? любимые? презентационные? - представлены на суд читателя в третьем номере журнала «Новый мир».

В целом «Антроположик» - это по-хорошему выспренняя, биографическая проза сродни то ли интимному дневнику, то ли художественно-публицистической эссеистике, особенно когда речь заходит о грубой политической изнанке нашего с вами нежнейшего мещанского бытия на границе украинско-российских дискурсов «харьковского» разлива. И пускай поначалу у маленького героя получалось «ухватывать мораль хоть из басен о Ленине, хоть из басен Крылова», а со временем он понял, что «мораль в классовом обществе тоже классовая», пытаясь отбрыкаться от судьбы, мол, «ребенок - какого он класса?», но с жесткой антропологией жизни он все-таки столкнулся. И даже занял свое видовое место и осознал родовое предназначение.

В «Антроположике» на удивление четко обозначены генетико-топографические маркеры вроде «кацап» и «хохол» (а также «русский» и местный «черт») и благоразумно расставлены геополитические акценты. «Харьков - русский, стеснялся своей украинскости, - вспоминает автор свои детские годы в недавних 80-х. - Харьков - надо знать - всегда любил только самого себя и Россию». И мысли эти, стоит заметить, подкреплены в жизни автора-героя терпкой правдой бытия - от первой порки, когда приходилось «получать большим форменным ремнем по и тогда уже не такой уж и маленькой заднице», до студенческой скамьи и дальнейших преподавательских приключений сексуального характера («о том, что устраивают на филфаке женщины, чтобы завоевать мужчину, лучше не рассказывать»). И, казалось, чего еще нашему маленькому герою в его огромном ностальгическом прошлом надо? Живи да радуйся, что нет войны и не тебя дразнят во дворе обидными антисемитскими прозвищами. Однако герою не хватает даже не отцовского ремня и позднейших разочарований в дружбе и любви! ему охота гораздо большего. «Мы росли и мужали в самую сытую и благополучную эпоху, у нас было все, кроме смерти, войн и революций, - сообщает он нам тайну харьковского Мальчиша-Кибальчиша. - И смерти нам очень и очень не хватало, хотя бы маленькой, канареечной, мы стремились к ней, искали ее повсюду, в том числе и в самих себе».

Впрочем, смерти в то бровасто-суконное время было сказано по телевизору «не сметь», советские танки стерегли мир во всем мире, а дружба во главе с этой самой бронебойной силой, как известно, не знала границ. Вот и в романе Краснящих частые пафосные пассажи стилистически напоминают то раннего Жванецкого, когда автор констатирует, что «в один прекрасный день национальность совпадает с возрастом, сексуальная ориентация - с ее отсутствием, кино - с немцами, а литература - с литературой», то неожиданно позднего Виктора Шкловского в его нежной полемике с Борисом Эйхенбаумом. «Жывой журнал - это не то, что показывает вам Юрий Цаплин, жывой журнал - это то, что сейчас покажу вам я», - сообщает автор «Антроположика». Причем и Юрий Цаплин, и все, что он «показывает», - вполне «живые» для Харькова явления и вещи.

Таким образом, автор-филолог не в силах сдержать наплыва ностальгии по полтавскому детству и харьковской юности, но синкопирует ее уже при помощи позднейшей аналитики чувств. «Чем тогда для меня был суржик - критическим модернизмом? - «профессионально» констатирует он. - Социалистическим постмодернизмом? Магическим классицизмом? Украинско-российской границей? Комнатой кривых зеркал? Ананасами в шампанском? Шампанским в ананасах?» Неудивительно, что в детстве герой романа хотел стать проводницей, а в результате занялся с друзьями, мягко говоря, литературой, мол, пускай «кто-то, может, и видел в нас вконец распоясавшихся педерастов и графоманов, только не мы сами».

Кроме пары-тройки мифологических сюжетов, все в романе Андрея Краснящих мило и узнаваемо. Наши и немцы, дети и деньги, эрос и танатос, а также страх и ненависть, сексуальные маньяки и стеклянные мальчики. А еще катакомбы в Покровском соборе, пологий спуск на улицу Клочковскую, где глухонемые отбирают карманные деньги, женские бани и общежития в центре города и прочая урбанистическая экзотика с пригородной метафизикой пополам. Знакомясь с подобной, почти карманной антропологией героя, неожиданно узнаешь, что этот самый Харьков, «город-труженик, город-ученый, город - почти герой, в котором мы росли и мужали, оказался еще и городом - сексуальным гигантом, где за каждым окном живут люди, способные творить чудеса, в том числе и такие, о которых вы, мои поросята, не догадываетесь и до сих пор».